Ознакомительная версия.
— Извините меня, но не сказали ли вы только что, что господин Губерт де Ружетер был здесь двадцать третьего апреля?
— Это верно и ясно доказывает, что он не мог похитить вашу дочь двадцать второго.
Паласье с минуту подумал.
— Итак, здесь произошло убийство? — спросил он наконец.
— Да.
— А убийца?..
— Правосудие полагает, что преступник в их руках, но…
Паласье, забыв о собственном горе, заинтересовался чужим:
— Он не сознается?
— Он протестует против предъявленных ему обвинений.
— Расскажите мне об этом, — фамильярно попросил Паласье, усаживаясь на тумбу у ворот.
— Почему вас это интересует? — сухо заметил граф.
— Я отец, и мое сердце разбито — это правда. Но в то же время я человек и не могу оставаться безучастным к тому, что интересует все человечество. Не знаю, стоит ли вам об этом говорить, но совпадение чисел вызывает у меня некоторые подозрения. Что-то подсказывает мне, что вы не раскаетесь, если обо всем мне сообщите.
Подчиняясь просьбе Паласье, потому что его последние слова дарили надежду что-то прояснить, граф, не вдаваясь в детали, поведал о трагедии, случившейся двадцать третьего апреля. Когда господин Керу начал говорить, лицо Паласье приняло свое нормальное выражение. Не успел граф закончить печальное повествование, как Паласье, вскочив с тумбы, вскрикнул:
— Довольно, довольно! Мне не нужно больше ничего слышать. Ваш покорный слуга!
И без всяких церемоний Паласье развернулся и ушел. Он шагал так быстро, как будто за ним гнались жандармы. Граф Керу видел, как он исчез за опушкой леса.
— Однако он действительно сумасшедший. Пожалуй, я зря поверил всем его бредням.
Что бы сказал граф, если бы услышал то, что говорил удиравший Паласье!
Добежав до леса, он остановился, снял шляпу и положил ее возле дерева. Расстегнув галстук и запустив одну руку в волосы, сыщик воскликнул:
— Да, Паласье! Ты велик! Ты великолепен! Паласье все взвесит, обдумает и отыщет! Будущее поколение воздаст тебе по заслугам!
Утешив таким образом свое самолюбие, Паласье успокоился, поднял шляпу, надел ее, перевязал галстук и гордо приосанился.
— Вот как! — усмехнулся он. — Значит, господин Губерт де Ружетер… Если так… Почему нет?.. Как говорил господин Талейран-Перигор[13], все может быть.
Наши проницательные читатели, вероятно, не поверили этой истории о пропавшей дочери, выдуманной господином Паласье, но им наверняка было бы интересно узнать:
1. Каким образом Паласье очутился в замке Трамбле?
2. Зачем ему понадобился адрес Губерта де Ружетера?
3. Для чего нужна была эта выдумка о Розалинде Паласье?
4. По каким причинам Паласье, которому было поручено отыскать Нану Солейль, интересовался смертью Элен Керу?
Паласье принадлежал к числу людей, не имеющих постоянных занятий. Он перепробовал всего понемногу, но нигде не встретил удачи. Тогда в одно прекрасное утро он сказал себе: «Меня уже столько раз провели, что теперь я достаточно хитер, чтобы провести всех на свете. Меня надували, и отныне я буду делать то же самое».
Паласье, бывший негоциант, посредник в организации свадеб, письмоводитель нотариуса — одним словом, все что угодно, — решил остановиться на чем-то одном и стал поверенным по делам. Для смышленого человека, лишенного предрассудков, перо, бумага и чернила — великая вещь. Он стал очень опасен. Неутомимо преследуя должников, Паласье подкарауливал их, ловил, а затем хлопотал о том, чтобы они не скрыли имущества. Он также присутствовал на аукционах, где это самое имущество и распродавалось. Паласье до того изловчился, что стал известен как ловкий сыщик. Но у него было одно правило: всегда работать в одиночку. Как ни сложна оказывалась задача, как ни таинственен лабиринт, в котором хранилась тайна, Паласье, хладнокровный и уверенный в себе, шел туда один, вооружившись настойчивостью, терпением и ловкостью. Его система, однако, не имела ничего общего с подходом Куркодема.
Куркодем! Несколько раз уже упоминалось это имя. Читатель, вероятно, еще не забыл, что Паласье, представляясь господину Вильбруа, спросил его: «Куркодем сюда не приходил?» Этот господин также был поверенным по делам и из любви к ремеслу сыщиком. Свою разнообразную деятельность он прикрывал вывеской агента по найму рекрутов.
Куркодем с целой армией сыщиков на жаловании был соперником Паласье и благодаря средствам и многочисленным связям не раз отнимал у него хлеб. Мало того, Куркодем, набравшись дерзости, предложил ему, Паласье, вступить в его шайку. Конечно, гений сыска отказался и поклялся отомстить за нанесенное ему оскорбление.
Выходя от господина Вильбруа, Паласье думал так: «Это дело сулит сто тысяч франков. Куркодем не тот человек, чтобы упустить такой случай. А раз этот негодяй не интересуется пропажей Наны Солейль, значит, ему все известно. Если он не хочет указать место, где прячется мадемуазель, то это ему выгодно. Заключение: Куркодем — соучастник похищения, если таковое было, исчезновения, если девушка пропала, и умерщвления, если дело дошло до этого».
Рассуждая таким образом, Паласье улыбнулся и проговорил вслух:
— Что ж, сразимся, господин Куркодем, и посмотрим, кто кого!
И, не теряя ни минуты, Паласье взялся за розыски, не столько из желания помочь господину Вильбруа, сколько ради самого себя.
Мы избавим читателей от перечисления всех хитростей, пущенных в ход сыщиком-любителем, чтобы познакомиться с цветочницей и портнихой, живших в том же доме, где и Куркодем. Достаточно сказать, что нюх ему не изменил. Мадемуазель Флора, как помнит читатель, говорила о какой-то провинциальной даме, которая приехала к ней с молодым человеком из высшего общества и купила у нее подвенечное платье, венок и букет. Господин Вильбруа не обратил внимания на эти слова, но Паласье внимательно выслушал все до конца. И знаете, что он выяснил? Что эта дама и молодой человек были рекомендованы мадемуазель Флоре Куркодемом и что молодого человека звали Губерт де Ружетер!
Знал ли господин Ружетер Нану Солейль? Разумеется, знал, это было всем известно. Правда, Нана — рыжеволосая, а та дама — блондинка! Но эти два цвета так близки, что немного специальной краски — и дело сделано! Узнать, что Губерт де Ружетер был племянником графа Керу, Паласье не составило труда. Оставалось только найти этого молодого человека — и сто тысяч франков его!
Вот почему Паласье поехал в Рамбуйе, в замок Трамбле, сочинил историю о Розалинде и узнал все, что ему было нужно. Разумеется, сведения, полученные им, не отличались ясностью, но Паласье это не пугало. Какое торжество! Нанести поражение Куркодему! Еще два или три дня назад Паласье не осмелился бы и подумать об этом. Так как Куркодему еще ничего не было известно, следовало торопиться. Вот почему Паласье бежал со всех ног. Куда он направлялся? Мы это скоро узнаем, а пока вернемся к другим действующим лицам нашей истории.
В ту минуту, когда Лантюр входил в больничную палату, состояние Давида резко ухудшилось. У него начался кризис, которого так опасался Сильвен.
— Ему конец! — воскликнул молодой человек.
Старый матрос прослезился. Музыкант — так он всегда называл Давида — ему никогда не нравился, но с тех пор, как открылось тайное подземелье, мнение Лантюра поменялось. По дороге в Рамбуйе Лантюр размышлял, что с ним бывало довольно редко. Понятное дело, он не мог воссоздать в голове полной картины случившегося, но внутренний голос подсказывал ему, что Давид не виновен. «Он, вероятно, мог убить ее в порыве отчаяния, — думал Лантюр, — но никогда не ввязался бы в заговор преступной шайки… Я слишком поторопился с обвинениями», — говорил себе старый матрос, вспоминая, какое деятельное участие он принимал в аресте Давида.
Теперь, зная, что несчастный юноша при смерти, Лантюр жестоко раскаялся. Фельдшер жестом показал Сильвену, что его присутствие и присутствие матроса может плохо отразиться на состоянии больного. Не заставляя просить себя дважды, они оба вышли в соседнюю комнату, оставив Давида на попечении фельдшера и сестер милосердия.
Сильвен вынес на руках и Аврилетту, которая все еще пребывала в состоянии летаргического сна. Матрос прислушивался к каждому слову, долетавшему через приоткрытую дверь. Так прошел час. Каждый раз, когда из палаты больного выходили сестры милосердия, Лантюр заглядывал внутрь. Ему, однако, так и не удалось ничего рассмотреть, потому что шторы там были опущены и стояла кромешная тьма. Но вдруг у постели Давида раздался громкий шепот, затем — облегченный вздох и несколько слов, произнесенных вполголоса. Эта была решительная минута.
У Сильвена от волнения подкашивались ноги. Он посадил Аврилетту в кресло и взглянул на Лантюра — руки их встретились в крепком пожатии. Дверь отворилась, и в комнату вошел фельдшер. Показав жестом, что не стоит говорить громко, он прошептал:
Ознакомительная версия.
